Рассвет наступает с востока. Небо уже не может скрыть его приближение – подернутые синевой облака тускнеют, сменяясь серовато-сизыми сумерками. Тонкие искры солнца прожилками розового кварца в камне испещряют линию горизонта, торопясь отпраздновать начало нового дня. Хорошее утро. Хотя бы для того, чтобы стоять вот так – на деревянной веранде, привалившись бедром к ограждению, не думая ни о чем. Не разрешая себе думать. Благословенная тишина почти оглушает – только ветер, еще прохладный от ночного перепада температур, зябко трогает шею и коротко стриженный затылок, шурша высокими колосками да макушками кустов. Да еще где-то далеко, в траве, стрекочут последние из запоздавших цикад. В городе никогда не увидишь такого неба – робко выглядывая из-за голов высоток и привычного облака уличного смога, оно кажется вырезанными кусками потертой лазури, наспех приклеенной кем-то сверху, чтобы прикрыть прореху. Здесь же оно выглядит совсем иным – огромным, высоким, практически бесконечным, как океан или бескрайняя заснеженная равнина. Чай, налитый чьими-то заботливыми руками, давно остыл, но это ерунда. Пригубив терпкую свежесть, я делаю глоток, различая запах заваренных трав. Мята и чабрец – одна для того, чтобы залечить раны, вторая – чтобы избавить от грусти и тоски. Так верили те, кто жили много раньше нас, но я не верю. Ни одно растение в мире не уймет боль разбитого сердца, но людям нравится иметь надежду. Даже если она напрасна. Не мне их винить - иногда нужно держаться хоть за что-то, чтобы не сойти с ума окончательно. Даже больше – я сам иногда играю в эту игру. Верю, что однажды все закончится, и мы уедем далеко-далеко, остановив наконец этот бесконечный бег, погоню, борьбу. Перестанем скрываться, обоснуемся где-то, пустим корни, и, быть может – заведем больших лохматых собак, радостно лающих на велосипедистов и молочников. Найдем настоящую работу, возможно, даже будем ходить вместе с коллегами в местный паб, чтобы отметить очередную пятницу. Будем жить, как живут обычные люди – смеяться, гулять, смотреть телевизор, ездить на пикники. Любить. Это настолько наивно, что даже смешно. Я прослеживаю пальцами трещины в дереве – те, что вливаются, соединяясь с другими, и те, что не пересекаются никогда. Думая о том, как много в простом бруске от обычной человеческой жизни. Люблю дерево – куда больше, чем металл или камень. Оно теплое, крепкое, надежное. Податливое и неуступчивое – в зависимости от умелости рук, что за него возьмутся. Способное стать и верным домом-крепостью, и уютным гнездом для девчонок, что будут здесь расти. Могли бы здесь расти. Последний постулат все еще остается спорным. Но недаром ведь здесь сегодня нас трое? Чтобы не было трусливого равенства голосов и попыток отмолчаться, скрываясь от настойчиво стучащей в глаза действительности. Благо, этим двум я верю, как себе. С Чаком все складывается так естественно и давно, что я уже не помню времен, когда было по-другому. С Джефферсон все немного иначе. Мы не были особо близки с Тим – мы никогда не были особо близки с Тим, но отчего-то, выбирая свой маленький отряд для последнего крестового похода, я, не задумываясь, включаю ее кандидатуру в основной список. Быть может, потому что знаю её – настоящую, а еще потому, что с ней мне всегда легко. Нет нужды притворяться – зная не понаслышке, как коротка бывает жизнь, Тимберли предпочитает не тратить время на бесполезные вещи вроде вранья, лицемерия или никого не утешающих фраз. Меня это устраивает. Даже более чем. Умиротворение этого места действует и на нее – но тени бессонной ночи все же оставляет отпечаток на худом девичьем лице. Завернувшись в плед, она кажется другой – уязвимой, по-домашнему беззащитной, лишенной привычной брони из прищуренных глаз и по-мужски резкой линии приподнятого подбородка, и я не помню, когда мне в последний раз доводилось ее такой. Прелести близкого общения – мы показываем себя настоящих только действительно близким, не так ли? Неожиданно спружинившая в ее сторону и сбившая с ног Рэй-Рэй выбивает Тим из колеи много меньше, чем то, что происходит сегодняшней ночью, превращая бунтарское прошлое НИИ в что угодно, кроме реальной проблемы. Мы были так глупы, обращая внимания на вещи, которые не стоили того. Ни тогда, ни сейчас. Скажи мне кто-нибудь пару лет назад, что я соберусь стать – попечителем? наставником? защитником? – двух малолетних девчонок, я бы рассмеялся ему в лицо, уверяя, что позвать на подобную роль эмпата может только маньяк-социопат, да к тому же – ненавидящий детей. Но теперь… теперь я уже не так в этом уверен. Не потому что сам стал адски хорош и дорос до вершин сэнсея, а потому что Чак прав, обращаясь к нам и говоря то, что он никогда не доверил бы никому другому. У них больше никого нет – если честно, у них нет пока даже нас, да и мы трое кандидатуры так себе. Нас учили убивать, готовить бомбы, проводить приемы удушения – и мне страшно представить, что из этого я смогу предложить на выбор деятельным, но таким, еще совсем маленьким, детям. Сбежать проще – сбежать всегда проще, сбросить эту неподъемную обузу на плечи дядь и теть, многочисленных бабушек и дедушек, пережидая эту грозу в безопасном месте. Только вот незадача – в закрытом ящике моего рабочего стола лежат рисунки КриКри, и я помню, какое мороженое любит Кароль. Я не знаю, смогу ли не подвести тебя, - провожая взглядом волнующиеся стебли цвета морской волны, признаюсь я, беззвучно добавляя: - но я никогда не смог бы их оставить. И Оуэн знает это, но все равно считает правильным задать этот вопрос, будто бы у меня все еще есть это право выбора, этот иллюзорный шанс отказаться.
Ты знаешь ответ, - хмурюсь я, исподлобья глядя на куратора и злясь не на него, а, скорее, из-за необходимости говорить очевидные вещи. Но все же открываю рот, нетерпеливо выдыхая задержавшийся в легких воздух: - Ты ведь понимаешь, что это всё изменит? Перестанет быть игрой, где крестный дядя Чак будет уезжать на задания, периодически возвращаясь на короткие выходные с утешающим кульком конфет? Тебе – нам – придется жить здесь, воспитывать их, делать уроки, без возможности переиграть что-то, уйти на попятную, сдаться и отступить. Это дети, Чак, - махнув в сторону спящих окон второго этажа, я понижаю громкость голоса, делая тот еще тише: - им нужен дом и кто-то, кто больше никогда не оставит их. Ты сможешь пообещать им это, если Лижье отправит тебя на очередное задание? За уход в самоволку здесь будет больше долбанных агентов НИИ, чем в стенах института. Они уже потеряли отца, затем – мать, хочешь стать третьим в их списке? Вдобавок, не забудь о том, что теперь нам всем сели на хвост. Люди ТиАй уже нашли близняшек один раз – смогут и снова. Не думаешь, что здесь, с нами, им будет менее безопасно, чем в НИИ? Потому что я знаю, что ты чувствуешь, - прибавляю я грустно, запоздало думая, что какие же мы все-таки дураки. Умные в такое никогда бы не влипли. – Но не позволю этой смеси из вины, любви и ответственности заморочить тебе голову. Соглашайся на это, если на самом деле уверен, что сможешь изменить их жизнь к лучшему. И Чак, - я медлю, зная, что уже сказал достаточно, но есть еще кое-что, что предостерегающе свербит под ребрами, вынуждая меня продолжить: - их мать убили у них на глазах. Они захотят отомстить – быть может не сегодня и завтра, но когда-нибудь точно. Возраст здесь не имеет значения – они оказываются достаточно взрослыми, чтобы знать, что их мать мертва, достаточно взрослыми, чтобы побывать в плену и пережить опыты над собой, но недостаточно взрослыми, чтобы отомстить? Чушь собачья. Когда в сердце умирает любовь, за дело берется ярость.
- Мы не можем муштровать их так, как гоняли нас. Научиться защищать себя, да -  но не убивать. Марина никогда не хотела бы такого для своих детей.

Отредактировано Weston Rowel (29.02.2016 22:56:06)